Андрей Поздеев

Андрей Геннадьевич Поздеев - человек необыкновенный и художник необыкновенный. Первое, вероятно, не так редко в нашей стране, где нас окружают люди с невероятными, сказочными биографиями и непостижимыми, нераскрытыми возможностями; зато второе качество весьма примечательно там, где в течение многих десятилетий заботились о том, чтобы из учебных заведений выходили похожие друг на друга, «правильные» художники.

Андрей Геннадьевич по-своему мастер очень правильный, то есть убежденный, последовательный, верный своему призванию, трудолюбивый, но его правила никем ему не подсказаны, ни в какие выставочные рамки не уложены; как всякий уверенный в выборе своего пути художник, он принадлежит к когорте творческих, стало быть, строптивых людей. Тем не менее его признали. (если даже не поняли), приняли в Союз художников, у него просторная, светлая мастерская в центре Красноярска. Не то чтобы он остался вовсе не известен: друзья пишут о нем, хотя мало что напечатано; несколько картин энтузиасты из "Сибирского салона" показали в Москве. Но надо сказать, что Поздеев - один из наиболее крупных и оригинальных художников страны, своим искусством доставил бы радость бесчисленным любителям искусства, и поистине горько, что по существу знакомство отечественной публики с живописью большого мастера остается впереди.

Андрей Геннадьевич Поздеев удивителен и оригинален совсем не потому, что захотел быть непохожим на других. Те, кто возымел такое желание, кто черпает свою оригинальность со страниц зарубежных журналов, те как раз похожи друг на друга неразличимо. Поздеев неповторим, поскольку вся его удивительная жизнь подвела к творчеству, которое могло только слиться с нею. Его одиссея - это история скитаний и превратностей, трагических и счастливых случайностей, какими полна судьба народа. Потомок сибирских искусников-кузнецов и столяров, правнук ссыльного поляка, Поздеев родился в 1926 году. Старый уклад жизни терял устойчивость, разрушался, оставляя разбросанные осколки коллективов и семей. Будущий художник беспризорничал, учился в школе ФЗО, стал помощником кочегара, работал, в годы войны узнал солдатскую долю на Дальнем Востоке. Наконец, судьба привела его в детскую художественную школу, уже не в раннем возрасте, но попытки учиться дальше оказались неудачными: в художественный институт Поздеева не приняли ни в Москве, ни в Ленинграде. 

Трудно сказать, что было бы с художником, если бы его взяли в институт, удалось бы ему сохранить свою самобытность (кое-кому удавалось, хотя не часто); так или иначе Андрей Геннадьевич был предоставлен сам себе и развился, как редкий цветок, на удивление всем, кому посчастливилось видеть его картины. Как ни странно, богатейшие впечатления рабочего, солдата, российского скитальца и страстотерпца не стали изобразительным репертуаром его творчества, постоянным источником его образов. Все пережитое Поздеевым неожиданно отлилось в причуды воображения, узорные фантазии, роскошные сады и цветники свободной мечты. Этот взлет воображения в угрюмых и тесных темницах бытия нам хорошо знаком и в поэзии, и в романе, и в живописи; неожиданным здесь оказалось ощущение свободного, нескованного и радостного парения фантазии, вознесенной над безличностью и безотрадностью жизни. Эта радость как общий эмоциональный тонус творчества, как высокое напряжение души почти невероятна в наше нерадостное время, но, возможно, именно ее больше всего недостает нам всем, притом именно сейчас. 

Общее впечатление счастливой мечты, радостного очарования живописи, однако, ничего общего не имеет с желанием отвернуться от действительности, забыть о ней, погрузиться в своего рода блаженный сон, в котором искусство служит чем-то вроде наркотического средства. Напротив, прекрасные фантазии Поздеева, его сны наяву и узоры, безудержные вымыслы - отнюдь не призраки, не видения, не декоративные развлечения: они вобрали в себя не только волшебство вымысла, но и весь жизненный опыт, все переживания художника, хоть и в сказочно преображенном мире фантазии. Поэтому в живописи Поздеева ощущается не только обаяние жизни, но и горечь потерь, боль одиночества, а главное, радость открытия мира заново - вдали от пошлых прописных истин и от привычной лжи. 

Судьба Андрея Геннадьевича вообще была не из легких, гладкими не были и его пути в искусстве. Лет тридцать ему приходилось встречать глухое непонимание; его отказы вались признавать, в его картинах видели издевательство над всеми правилами повсеместно принятого искусства, если только можно называть искусством ведомственные игры, принятые на зональных и краевых выставках. Но Поздеев, тихий, скромный, прибитый жизнью человек, не думал ни над чем издеваться, он просто следовал призыву своего таланта, делал то, чего не мог не делать. Его не понимали, порицали, но и он не понимал тех, кто его порицал. Трудно понять художнику, что его не любят, потому что он художник, потому что его искусство подчиняется не общей дисциплине, а властному внутреннему голосу. У Поздеева этот голос, "демон", как называли его древние философы, особенно силен. 

Куда же привел художника его "демон"? Есть ли вообще в искусстве дороги, по которым еще никто никогда не ходил? Здесь жизнь как бы устроила своеобразный эксперимент, который дал двойственный результат. Все, вышедшее из-под кисти Поздеева, - это несомненно его собственное, выношенное им самим создание художественной фантазии: ему принадлежит и необычайно звонкое, праздничное соцветие чистых красок, и сочетание декоративного, коврового изящества с драматизмом и психологизмом образного строя картины, и придуманные художником символические знаки, живущие своей таинственной жизнью. Когда смотришь на полотна Андрея Геннадьевича, испытываешь будоражащее чувство соприкосновения с особым, самобытным типом искусства, который органически присущ красноярскому отшельнику. 

Многие черты, свойственные творчеству Поздеева, не являются абсолютно незнакомыми мировой живописи. В известном смысле Поздеев напоминает того учителя математики, который в глухой русской провинции самостоятельно открыл дифференциальное исчисление, повторив открытие Ньютона и Лейбница. Но искусство не математика, всякое самостоятельное открытие в нем может стать уникальным откровением, если оно входит в новое художественное целое как его органическая часть. Можно узнать, конечно, в картинах Андрея Геннадьевича веселую и дерзкую игру декоративных созвучий и экзотических грез, напоминающую коллажи великого Анри Матисса; интерес к причудливой жизни знака, иероглифа роднит искусство Поздеева с мюнхенским экспрессионистом Паулем Клее, с каталонским сюрреалистом Джоаном Миро, с некоторыми из абстрактных экспрессионистов 40-х и 50-х годов, как американец Марк Тоби или японец Домото Инсё, и, конечно, со многими молодыми художниками наших дней. Можно, впрочем, и не вспоминать о как бы предшественниках, с творчеством которых Поздеев познакомился тогда, когда его искусство уже сложилось. Важно то, что оно не затерялось в сибирских далях и потаенными нитями было связано с мировой художественной культурой. 

Сибирский анахорет и волшебник, Поздеев не является, однако, хорошо знакомой нам фигурой доморощенного пророка, проповедующего прописные истины. Андрей Геннадьевич не только оригинальный мыслитель, но и знаток, исследователь искусства знака, иероглифа, условного символического двойника еще не проясненного смысла. При этом поздеевские знаки - это полнокровные художественные создания, живущие напряженной и радостной жизнью линии и цвета. Голубые, желтые, красные, зеленые пятна создают увлекательное зрелище, в ковровых же узорах таится беспокойная и мрачная драма бытия. Полотна Поздеева резко отличаются от похожих на них произведений, возникающих в Европе, Америке или Японии: в них не только философское размышление о противоречиях жизни и смутных чаяниях людей, но и чувство непосредственного прикосновения к болевым точкам и незажившим, кровоточащим ранам. Рядом с видениями счастливой, цветущей и теплой страны - далекой Океании или отечественных субтропиков - возникают кресты Голгофы, похожие на антенны, тянущиеся к дальнему звуку; лики Христа и Пилата наплывают друг на друга, подобно Солнцу и Луне в момент затмения. Есть образы, радостные и зловещие одновременно, как большое полотно "Тигр", радостные и тревожные, как грандиозный триптих "Сотворение мира". 

Среди многочисленных холстов Андрея Геннадьевича Поздеева есть немало изображений человеческих фигур: иногда это символы, как "Адам и Ева", иногда портреты. Здесь наглядно выражено то, о чем говорит художник: "Когда картина состоялась, она становится живой, у нее появляется душа". На портретах человеческая душа прямо смотрит на нас глазами, полными доверия и надежды. "Супружеский портрет" 1984 года выполнен в манере наивного художника или ребенка, но тем сильнее звучит в нем очаровательная мелодия открытости души, доверчивости, любви, робкой и счастливой веры в будущее. Автопортрет 1985 года более геометричен, более тверд и даже колюч, но в глазах читается та же добрая вера, та же надежда, живущая в человеке, больно и беспощадно битом жизнью. "Геннадий Данилович" - портрет отца, написанный в 1974 году, - более грустный, скептическая складка у глаз и у рта, иронически поднятая бровь, но доброта и сердечность взгляда кажутся неистребимыми. 
Наша страна велика и богата талантами. Богата настолько, что многолетняя борьба, ведшаяся против таланта, беспощадное подчинение дарования общей дисциплине не смогли уничтожить, даже заглушить творческую энергию русского искусства.