Воспоминания
Наша совместная жизнь с Андреем Поздеевым началась в 1956 году. И продолжалась 42 года. Для меня – вполне счастливых. В конце 1956 года Андрей пришел в наш старый барак, где мы жили с моим папой, привез сундук этюдов и рюкзак книг. И в нашей, как мне казалось, большой комнате сразу стало тесно: на обеденном столе натюрморт, на столе – палитра. Комната перегорожена холстом, а то и двумя.
Мастерской тогда ни у одного из красноярских художников не было, все работали дома или писали этюды за городом. Андрей сначала тоже принялся за натюрморты «Чтоб развить чувство цвета»,- как-то так говорил мне. Обычно еще приглашал кого-нибудь из художников, чтоб писать вместе. Все они, как и Андрей, работали тогда копиистами, все прошли фронт, многие все еще лечили свои ранения или болезни. Андрей – туберкулез легких.
Работали старательно, долго, а после несли холсты своему учителю Андрею Прокопьевичу Лекаренко. Меня, помню, очень удивляла эта преданность. Учитель их, как я замечала, имел острый глаз и не менее острый язык. Он сразу замечал, если вдруг впереди натуральных яблок кто-нибудь положил муляжное, не одобрял. Или однажды я со своей знакомой, зная, что все фрукты и овощи у наших старательных художников испортятся (а писали они тогда арбузы на цыганских шалях), один из арбузов надрезали, ложкой из него вычерпали мякоть в глубокую тарелку и съели с превеликим удовольствием.
Так учитель сразу это заметил. Сказал он об этом тихонько: «Андрюша, а этот вот арбуз у тебя пустой», но Андрюша обиделся: «Недаром парни обижаются и назвали старика Подкопычем». Мы с хохотом признались, что сделали с арбузом, а потом стали видеть, что смотрится большой темный арбуз пустым. Но вот так тогда писал Андрей свои натюрморты. Однако учитель был доволен, что вытряхнул из Андрея «паршивый домашний импрессионизм», которым страдали, по его мнению, минусинские работы Андрея Поздеева (Минусинск – город на юге Красноярского края).
В конце 1956г. Андрей Поздеев принял участие в «Выставке произведений художников Сибири и Дальнего Востока», проходившей в г.Иркутске. Там же его приняли кандидатом в Союз Художников.
В это же время, оставив, по наущению моего папы, писать копии (папа сказал мне: «Прокормим»), Андрей с увлечением принялся за городские пейзажи. Работал прямо на улицах. Ничто ему не мешало: ни шум городской, ни толпа, собиравшаяся вокруг. Говорил, что не обращает внимания и не слышит, что там говорят и как судят его этюд.
Этими городскими пейзажами он участвовал в 1957г. в «Выставке произведений молодых художников Советского Союза к VI Всемирному фестивалю молодежи и студентов» в г.Москве. И в 1958г. там же во «Всесоюзной художественной выставке 40 лет ВЛКСМ».
К этому времени в городе выстроили Дом художника, Андрей получил мастерскую. По-прежнему много работал, участвовал во всех красноярских выставках в Доме художника и в открытой в 1958г. Городской художественной галерее. О работах его всегда много говорили, писали в местных газетах, спорили. Его манеру письма некоторые художники резко осуждали. В 1959г. при обсуждении Краевой осенней выставки резко критиковали его «Паруса», называли работу вызывающей, слишком яркой. Некоторые видели в этом отход от реализма.
В конце марта 1961г. на этюдах художник сильно простудился, заболел. Осложнение оказалось страшным. Постгриппозный арахноэнцефалит. Несколько месяцев в больнице, лечение в Иркутске, Москве, на Кавказе. Если улучшение – то работал. Если рецидив – то опять лечение. Сколько раз было так – выходит из больницы, едет на этюды в Дивногорск, а оттуда в больницу привозит «Скорая помощь».
Тогда мы не знали: эта борьба с болезнью займет два десятилетия. И хорошо, что человек не знает будущего. Приходит беда – делаешь, что нужно, изо дня в день и надеешься. Так и мы с Андреем. Много читали, то есть читала я вслух. Вначале Диккенса. Андрею очень нравились диккенсовские чудаки: мистер Тутс («Домби и сын»), («Дэвид Копперфильд»). Я выбирала веселые рассказы: О.Генри или «Путешествия Иона Тихого» Станислава Лемма. Потом как-то увлеклись Фейхтвангером: «Гойя», «Лисы в винограднике», «Герцогиня Маультаж», «Иудейские войны» - эта книга особенно была ему интересна.
Отношение к Андрею в Союзе Художников было очень дружественным. Нам дали новую квартиру. Папа мой умер, а я не смогла бы поднять Андрея в бараке без воды и отопления. Андрея приняли в члены СХ, закончился долгий срок его кандидатства в 1963г. Правда, поведение художника Поздеева продолжал оставаться непредсказуемым. Так, общественное мнение было возмущено увлечением Андрея Геннадиевича работой с натурщицами. Всерьез уговаривали опомниться. «Ведь ты же чистый, светлый»,- говорили. Нет, продолжает свое: пишет обнаженных. Девчонки, студентки позировали без всякой платы (правда, и жили у нас). Андрей мог и на улице подойти и предложить попозировать или пригласить в мастерскую женщину, которая заинтересовалась его работой. Приходили, позировали, доверяли художнику.
В 1964-65гг. состоялась первая персональная выставка. Она прошла в Красноярске, Кемерове, Новокузнецке, Новосибирске, Омске. Прошла спокойно, выступления были вполне доброжелательными на обсуждениях выставок и в прессе. Наш город, Красноярск, очень удачно расположен. Окрестности замечательно красивые. И близко все, на городском автобусе можно доехать до заповедника «Столбы». Там стоят среди настоящей тайги причудливые скалы Дед, Перья, Митра и другие. Андрей полюбил работать на Кузмичевой поляне. Есть такое редко посещаемое место в заповеднике. Прекрасная, веселая поляна (тогда, в 60-е – 70-е годы засеянная люцерной), березы, недалеко, в соснах, скалы Рукавичка¸ Ермак, Китайская стенка, Воробушки, Сторожевой.
Писал тогда Андрей на грунтованном картоне, с лаком. Быстро писал «а-ла прима». Результат – Калтатская серия пейзажей. Калтат – это маленькая речушка в заповеднике Столбы. Впадает она в речку Базаиха, а та – в Енисей. На холмах над нею, на Кузьмичевой поляне, есть сторожевой пост. Нам давали от него ключ, и мы жили там по целому лету. Андрей писал свои пейзажи. Которые сам считал картинами, а многие художники – кухней, которую неприлично выставлять. Работал он много, с радостью, даже, можно сказать, с восторгом. Избушка за неделю бывала облеплена внутри сохнущими работами вся, даже на потолке. И снаружи по стенам. В конце недели Андрей уносил их в кассетнице домой. Нес работы с Поляны всегда сам, хотя из-за болезни тяжести поднимать не мог, и этюдник с красками всегда носила я в рюкзаке.
А те картоны, что оставались, постепенно растаскивали столбисты (так зовут красноярских скалолазов). Но если картон при работе сильно досадил Андрею, сорвалось что-то, не получилось, мог и сжечь на костре, сильно ругаясь на всю поляну. Во время дождя на Поляне Андрей чаще всего рисовал. Брали мы планшет, бумагу и большой лоскут полиэтиленовой пленки, котором накрывались от дождя. И Андрей рисовал карандашом траву, цветы, листья – тот кусочек поляны, что перед глазами. А я читала ему вслух. Он очень ценил прозу Пушкина и с удовольствием слушал «Дубровского», «Повести Белкина», «Капитанскую дочку». Любимые фразы часто повторял, вставлял в разговор.
Во второй половине 70-х Андрей принялся просить в Союзе Художников большую мастерскую. Перестал ездить на «натуру» и на наши предложения отвечал: «Я это уже умею». Он хотел работать в мастерской, а не на природе, работать с большими плоскостями. Когда в 1980г. построили новые мастерские, то из двух предложенных он выбрал ту, где была просторная стена. Вот здесь он начал писать свои композиции, работая не столько со цветом, но пространством и площадью. Это было новое, чего он «еще не умел», что открывало, вероятно, далекие перспективы и широкие горизонты. Со страстью он сам грунтовал холсты, упорно добывался нужного ему результата.
Если надо, множество вариантов отвергалось и обязательно разрезалось, выбрасывалось. Я не смела и слова сказать, не то что отобрать работу или спрятать, как было с «Парусами» и «Женихами». Уже иначе ложилась на полотно краска, гладко, иное было понимание живописности – целиком на соотношении тонов. И время уже было другое, иной возраст: прочитанное и пережитое, обдуманное и перечувствованное выливалось в иные картины. Они были иными по форме и по содержанию.
Библейские темы он начал разрабатывать еще в старой мастерской. Там тесно было. Здесь удобно, просторно. И дело пошло.
Сначала в этой мастерской я еще ему читала. В середине 60-х прочитали в журнале «Москва» «Мастера и Маргариту» Булгакова. Думаю, что оттуда был дан толчок Андрюшиным «Летящим». Вначале 70-х – «Сто лет одиночества» Маркеса. Его фантастический реализм был очень близок Андрею. Он вообще всегда отмечал латиноамериканских писателей: Жоржи Амаду, Ибаньеса. Постепенно так явственно видно стало, что Андрею ближе всего теперь книги, которые мне тяжелы. Он раньше меня, один, прочитал Кафку, с огромным интересом встретил книги Кортасара, Гессе, Борхеса. А уж Блаватскую я и не думала читать, тем более книги по нумерологии или восточных философов. Вот Евангелие читала, когда Андрей «Голгофу» писал, все четыре Евангелия читала с ним. Да и воспринять умом или сердцем ничего из его работ после «Голгофы» я уже не смела. А «Чашу» Андрюша даже не велел мне долго смотреть, не разрешал.
Сам же он страстно желал идти дальше. Я уже привыкла к этому его постоянному движению, однако на следующую ступеньку в творчестве Андрюше переступить не было суждено. Вероятно, он был уже давно болен. Он много работал, писал свои фантастические цветы. Уже была у него возможность покупать огромные букеты… К 1988г. он расплатился со всеми долгами. Когда в 1980-м году Андрей съехал в новую мастерскую и вывесил список своих долгов, все ахнули: 72000! Это на те деньги! Надо сказать, Андрей небывало легко относился к долгам. Он просто радовался, что есть возможность занять. Но уж если получал сам деньги за проданные работы, они шли всегда на оплату долгов. Андрюша даже выучил стихи Гейне в перевело Маршака.
А долги плати исправно:
Жизнь не так уж коротка,
Занимать еще придется
Из чужого кошелька.
Но его жизнь подошла к закату. Он писал большие натюрморты и был грустен: «Опять цветочки…» Работал почти до конца, который наступил в июле 1998г., а последняя работа натюрморт «Красная сирень» написана в июне.
Умирать не хотел, просил положить ему с собой лист бумаги..